Джон Стейнбек - Зима тревоги нашей [litres]

— Я поскользнулась в ванной.

— Вижу. Сильно ушиблась?

— Нет, не очень.

— Другими словами, это не мое дело?

— Я не хотела, чтобы его посадили в тюрьму. Аллен сидел у себя, на краю кровати, в одних трусиках. Его глаза… Я невольно представил себе мышь, загнанную в угол и готовую отбиваться от щетки.

— Ябеда поганая!

— Ты все слышал?

— Я слышал, что эта гадина сделала.

— А ты слышал, что ты сам сделал? Мышь, загнанная в угол, перешла в нападение.

— Подумаешь! Все так делают. Кому повезет, а кому нет.

— Ты в этом уверен?

— Ты что, газет не читаешь? Все до одного — до самой верхушки. Почитай газеты. Как начнешь витать в облаках, так читай газеты. Все это делают, и ты сам, наверно, когда-нибудь делал. Нечего на мне отыгрываться. Плевал я на всех. Мне бы только с этой гадиной рассчитаться.

Мэри разбудить нелегко, но тут она проснулась. А может быть, и вовсе не засыпала. Она была в комнате Эллен, сидела на краешке ее кровати. Уличный фонарь освещал ее, играл тенями листьев на ее лице. Она была как скала, огромная скала, противостоящая волнам прилива. Да, верно. Она — кремень, она — твердыня, несокрушимая и надежная.

— Ты ляжешь спать, Итен? Значит, она тоже все слышала.

— Нет еще, радость моя.

— Опять куда-нибудь пойдешь?

— Да… погуляю.

— Пора спать. На улице дождик. Тебе непременно надо уходить?

— Да. Есть одно место, мне надо побывать там.

— Возьми дождевик. А то опять забудешь.

— Да, милая.

Я не поцеловал ее. Не мог поцеловать, когда рядом с ней лежал, укрывшись с головой, этот комочек. Но я положил ей руку на плечо, коснулся ее лица, а она была как кремень.

Я зашел на минутку в ванную за пачкой бритвенных лезвий.

Я стоял в холле, послушно отыскивая в шкафу свой дождевик, и вдруг услышал какую-то возню, какой-то шум, топот, и Эллен, всхлипывая, шмыгая носом, кинулась ко мне. Она уткнулась кровоточащим носом мне в грудь и обхватила меня руками, прижав мне локти к бокам. И все ее детское тельце дрожало мелкой дрожью.

Я взял ее за чубчик и оттянул ей голову назад.

— Я с тобой.

— Нельзя, глупышка. Пойдем лучше в кухню, я тебя умою.

— Возьми меня с собой. Ты больше не вернешься.

— Что ты выдумываешь, чучело? Конечно, вернусь. Я всегда возвращаюсь. Пойди ляг и усни. Самой же лучше будет.

— Так не возьмешь?

— Тебя туда не пустят. Что же ты хочешь, стоять на улице в ночной рубашке?

— Не смей!

Она опять обняла меня и стала гладить мне руки, бока, засунула кулачки в карманы, так что я испугался, как бы она не нащупала там пачку бритвенных лезвий. Она у нас всегда такая ласкушка, обнималка, и всегда жди от нее каких-нибудь неожиданностей. И вдруг она отпустила меня и шагнула назад, подняв голову, и глаза у нее были сухие. Я поцеловал ее в перемазанную щеку и почувствовал на губах вкус подсыхающей крови. И пошел к дверям.

— Без палки пойдешь?

— Да, Эллен. Сегодня без палки. Иди спать, родная. Иди спать.

Я побежал. Мне кажется, я убегал от нее и от Мэри. Я услышал, как Мэри не спеша спускается по лестнице.

Был час прилива. Я вошел в тепловатую воду и пробрался в Убежище. Медлительная волна то и дело заливала вход в него, брюки у меня сразу намокли. Толстый бумажник в заднем кармане разбух, а потом сплющился под моей тяжестью. Летнее море кипело медузами размером с крыжовник, которые распускали по воде свои щупальца; касаясь моих ног и живота, они обжигали меня, будто маленькими огоньками, а вода мерно, как дыхание, входила и выходила из Убежища. Дождь превратился в легкую туманную завесу, и она вобрала в себя все звезды и все городские огни и размазала их ровным, тускло мерцающим слоем. Мне был виден третий выступ за волнорезом, но из Убежища казалось, что он не на одной линии с тем местом, где покоился затонувший киль «Прекрасной Адэр». Волна более сильная подняла мои ноги, и мне почудилось, будто они у меня сами по себе, отдельно от туловища, и настойчивый ветерок, возникший невесть откуда, погнал перед собой туман, как стадо овец. Потом я увидел звезду — поздно, слишком поздно зажегшуюся. Какое-то судно, пофыркивая, прошло мимо — парусник, судя по неторопливому, торжественному стуку мотора. Над зубцами искрошенного волнореза показался его клотик, но красный и зеленый бортовые огни не были видны мне.

Кожа у меня горела от ожогов медуз. Я услышал всплеск якоря, и клотик потух.

Огонь Марулло все еще горел, так же как огонь Старого шкипера и огонь тетушки Деборы.

Это неправда, что есть содружество огней, единый мировой костер. Всяк из нас несет свой огонек, свой собственный одинокий огонек.

Стайка крохотных рыбешек метнулась вдоль берега.

Мой огонь погас. Нет на свете ничего темнее, чем обгоревший фитиль.

И где-то в глубине себя я сказал: хочу домой, нет, не домой, а по ту сторону дома, где загораются огни.

Когда огонь гаснет, становится так темно, что лучше бы он совсем не горел. Мир полон темных обломков крушения. Есть лучший способ, известный тем Марулло, которые жили в старом Риме: приходит час, когда надо тихо, достойным образом уйти, без драм, никого не наказуя — ни себя, ни своих близких. Простился, сел в теплую ванну и отворил вены — или теплое море и бритвенное лезвие.

Мертвая зыбь растущего прилива шарахнулась в Убежище, приподняла мне ноги и отвела их в сторону, а мокрый свернутый дождевик унесла с собой.

Я лег на бок, сунул руку в карман за лезвиями и нащупал там что-то тяжелое. И тут я с изумлением вспомнил гладящие, ласкающие руки той, что несет огонь. Я не сразу вытащил его из мокрого кармана. И у меня на ладони он вобрал в себя весь свет, все огни и стал темно-темно-красный.

Новый вал прибоя притиснул меня к задней стене Убежища. Темп моря убыстрялся. Для того чтобы выйти из Убежища, мне пришлось бороться с волнами, но я должен был выйти. Меня перекатывало с боку на бок, я пробивался вперед по грудь в воде, а быстрые волны старались оттолкнуть меня назад.

Мне надо было выйти отсюда — надо было отдать талисман его новой владелице.

Чтобы не погас еще один огонек.

Известный английский архитектор XVIII века, испытавший в своем творчестве сильное влияние античной архитектуры.

Американский просветитель, живший в XVIII веке.

Предки (ит.).

Большое спасибо (ит).

Господи, зачем ты меня оставил! (древнееврейск.)

Твердокаменный Джексон (англ.) — прозвище Томаса Джонатана Джексона, генерала армии южан в Гражданскую войну в США.

Вид съедобного моллюска.

Одна из центральных деловых улиц в Нью-Йорке.

Скала в Плимуте, штат Массачусетс, где, по преданию, в 1620 году высадились «отцы-пилигримы», прибывшие из Англии на корабле «Мэйфлауэр».

Детишек (ит.).

«Смерть Артура» (фр.) — средневековые предания, обработанные в XV веке Томасом Мэлори.

Из знаменитой речи Патрика Генри, американского оратора и государственного деятеля XVIII века.

Карточная игра.

Император, отшельник, повозка, правосудие, мачта, дьявол (фр.).

«И. Мюллер и компания. Фабрика игральных карт» (фр.).

Господи помилуй! (греч.)

Богиня весны у древних тевтонов.

Эпизод из испано-американской войны 1898 года.

Исторический эпизод, относящийся к декабрю 1773 года, когда в знак протеста против налоговых обложений бостонцы потопили в море большую партию чая, привезенного английскими кораблями.

Главное в искусстве — скрывать искусство (лат.).

Что и требовалось доказать (лат.).

Я тебе верю (ит.).

Шекспир. Ричард III.

Известный американский политический деятель и оратор (1777–1852).

Один из популярных руководителей партизанского движения мексиканских крестьян начала XX века.

Молись за меня (лат.).